Шёл военный 1942 год, блокада Ленинграда. Единственный путь сообщения с Большой Землёй был «Дорога жизни» -- ледяная трасса через замёрзшее озеро Ладога. Под артиллерийскими перестрелками двух враждебных фронтов машины перевозили в город хлеб и с обратными рейсами вывозили тех, кто больше не имел шанса на жизнь, оставаясь в осаждённой зоне.
Дед Соломон отстал в снежной буре от группы эвакуируемых на последней в этом предвесеннем сезоне машине. Дед знал, что у него нет надежды. Он рухнул в талый снег на колени и завыл как волк от ужаса: «Помогите! По-мо-ги-те!»
Дед Соломон был верующим ортодоксом. Его еврейский Бог услышал панические вопли в буране и остановил двух солдат, пробирающихся к баракам для беженцев. Они вытащили его из снега и поволокли к временным сооружениям на берегу замёрзшего озера Ладога. Там «паковали» последний грузовик. Солдаты сунули ему в руки кружку с кипятком, но руки его заледенели от холода и дрожали. Кто-то принес ложку и стал поить с неё Деда понемножку. Еврейский Бог помог Деду вскарабкаться на грузовик и миновать воронки во льду от немецких артобстрелов.
С Большой Земли его отправили на поездах на Урал, где ждала Бабушка Роза – его жена. Отлежав своё в госпиталях, Дед поселился с Бабушкой Розой в бараках для беженцев. Бог не дал им детей.
В осажденном Питере, до эвакуации, Дед Соломон служил в Народном Ополчении после дневной работы на воензаводе, гду собирали танки для фронта. Вся бывшая коммунальная квартира теперь сбилась в кучку умирающих от голода в самой большой комнате с печкой посередине. При каждом объявлении очередного артобстрела по уличному радио и вслед завывшим сиренам Дед Соломон с его помощником Изей (позднее пропавшим без вести на фронте) мчались с пятого этажа их квартиры на чердак и крышу подбирать неразорвавшиеся бомбы – зажигательные и фугаски. Они тащили их вниз по лестнице в свою квартиру, на кухню, и бросали под струю воды в раковину. Никто не знал, разорвутся они по дороге к воде или взорвутся в руках. С тех пор у Деда Соломона, награжденного медалью «За гражданскую оборону Ленинграда», дрожали руки, и он растирал их, как если бы снова держал под струёй воды.
Бабушка Роза, вывезенная в эвакуацию на Урал, работала снабженцем по распределению продуктов для концентрационных лагерей. Доступ к продуктам дал им надежду взять ребёнка на удочерение, годовалую девочку.
Когда ребёнку исполнилось четыре года, они вернулись в свободный разрушенный Ленинград и теперь жили в прежней уцелевшей коммунальной квартире на шумном из-за трамвайной линии Невском проспекте. Уже как пенсионеры с подрастающим ребенком – дочь героя войны, лётчика, погибшего на ленинградском фронте. Так они получали субсидии.
Дед Соломон превратился в брюзгу. Втроем в одной комнате они надоедали друг другу, и Дед изводил ребёнка всегдашним надзором и замечаниями. Бабушка была не согласна с «таким воспитанием», и они кричали друг на друга на глазах у ребёнка, забивавшегося в угол, под письменный стол, чтобы не слушать, «как её надо воспитывать».
Худо-бедно школу закончила, в Университет поступила, дальше работа учителем и неудавшееся замужество, на которое она пошла в основном чтобы избавиться от опеки родителей. Говоря языком Деда Соломона, «жить не научилась», «трудности встречала с истериками», «это ты, бабушка, виновата, твоё воспитание».
К этому времени по суду комнату получила дочка в той же коммуналке. Как полезный член общества и дочь героя войны. Жить стало легче. Вышла замуж еще раз. Но второй брак оказался ещё неудачнее первого. После развода дочь осталась с ребёнком – прелестной девочкой. И Дед Соломон расцвёл. У него появилась внучка и смысл жизни. Оба любили друг друга.
«Деда-а! Ты где?» - «Бегу-бегу. Вот кашку тебе согрел. Дай я тебе подгузник поменяю. Небось, намочила.» Мать много работала. Секретарствовала, и дед с бабушкой взяли на себя дневное ухаживание за ребёнком.
Летом, в пионерском лагере, Бабушка Роза работала бухгалтером, а Дед присматривал за водокачкой. Мать оставалась в городе, дожидаясь отпуска. Внучка скоро научилась пришлёпывать сама на водокачку, пока бабушка сидела за бухгалтерской документацией на веранде выделенной им служебной площади. «Деда-а! Ты где?» - «Здесь, здесь. Как же ты сама приходишь, ведь ножки промочишь?»
Наступила эпоха эмиграции, и мать решила уехать. «В Штатах мне дадут отдельную квартиру». Так она объяснила родителям. «Там не будет этих вечных склок на кухне. И я не хочу, чтобы мой ребёнок рос в коммуналке и дрался за своё право пользоваться ванной чаще, чем раз в неделю», ну и прочее.
Дед захворал. Тосковал по ночам и хватался за сердце: «Такую девочку загубить хочет! Такую девочку!» Мать плакала потихоньку в страхе, и напутствие Деда казалось ей проклятием.
И они обе уехали. Ребёнок, два чемодана одежды и книг и пишущая машинка. Было тяжело. Мать надорвалась быстро. Кричала на непослушного ребёнка как в детстве кричали на неё. Самое печальное, что ребёнок, выросши, предъявил обвинение матери: по какому праву она увезла её от бабушки Розы и дедушки Соломона, не спрашивая на это её согласия. Хотя было ей тогда четыре года и больше никаких родственников у них не было. «Какие-никакие, а они нас любили.» Мать подумала ночью и сказала: «Наверно, ты права.» Остаток ночи проходил медленно и болезненно. Мать философствовала: «Плохое забывается быстрее, чем хорошее. В конце концов остаешься с хорошим в памяти. Иногда уходят на это годы». Так размышляла мать по ночам, чтобы уйти поутру, не выспавшись, на работу клерком в небольшой компании.
Ребёнок, теперь уже взрослый, тосковал по деду и бабушке и в своих неудачах винил мать. В конце концов они остались жить втроём: в принадлежащей матери городской квартире - она и дочь с бой-френдом. За квартиру платила мать. Бой-френд материально не помогал, хотя работал в книжном магазине супервайзером, зато купил себе шикарный мотоцикл. Дочь не вмешивалась: такова была её месть за потерю самых близких людей. Иногда она кричала во сне: «Деда-а! Ты где?»
Добавить комментарий